(В продолжение беседы здесь.)

Право, не знаю, о. Дмитрий, почему вы полагаете, будто я не читал Брянчанинова.  Если условно подразумевать, что Вы произносите его слова как бы от себя (в качестве ответа на предыдущее мое высказывание), такой ответ получается тавтологичным.  Эта тавтологичность мне кажется очевидной, если внимательно прочесть, что я говорил, однако постараюсь пояснить тщательнее, что имеется в виду.

Существование христианства в миру заключает в себе фундаментальное противоречие.  С одной стороны, христианство ориентировано на исход из этого мира.  Но одновременно, оно пытается утвердиться в качестве распространенной доктрины, задающей ключевые доминанты личного и общественного бытия людей.

Причем доминанты эти таковы, что при радикальной (т.е. наиболее аутентичной) интерпретации и строгом и последовательном применении оказываются дезадаптивными для общественного бытия своих последователей (причем по отношению к любой посюсторонне возможной организации общества), а при массовом следовании им – по отношению к выживанию народа в целом.  В этом смысле, последовательное христианство представляет антисоциальную религию и не совместно со сколь-либо долгим существованием и тем более воспроизводством общества и составляющего его народонаселения.

Существование истинных, строго-аутентичных христиан (не в единичном, а в массовом масштабе) может быть достигнуто лишь ценой разрушения общества и вымирания народа.

Для индивидуальных, количественно ограниченных случаев коллизия разрешима посредством отшельничества – т.е. насколько возможно радикального отрешения от социальных отношений и взаимодействия с обществом, и соответственно “географического” вынесения радикально-контрсоциальных доминант за пределы социального.

Однако в сколь-либо массовом случае такое решение, равно как и решение на внедрение не-дерадикализованных доминант в социальность, будет означать разрушение и вымирание данной национальной (либо полиэтничной) группы (в результате утраты инфраструктуры воспроизводства и самозащиты; либо – при совсем неуклонном следовании идеалам – сохранения девства и недеторождения).

Если принимать этого рода исход, об этом лучше бы говорить прямо.  Если нет, если на сохранении рода христианского и совместно с ним проживающего (сограждан-нехристиан или маловеров) не ставить крест, то единственное решение достижимо лишь посредством компромиссов, созданием легальной шкалы форм существования и дидактик, на одном полюсе которой находилось бы монашество и пустынничество, на другом – компромиссные формы бытия (кстати, только и делающие отшельничество возможным как многопоколенческое явление).

Речь идет не о компромиссе трусливом, лживом и лицемерном, или хотя бы только “по немощи”.  Радикально-христианское решение на вымирание народа, в противоположность попытке устойчивого воспроизводства приемлемо-христианского типа, – эта проблема далеко не тривиальна.  (И совсем не единственная из данного каскада выборов, хотя быть может наиболее очевидная и с легкостью ясно-обозначаемая.)

Причем проблема эта нетривиальна как практически, так и нравственно, так м.б. даже и метафизически.  Не следует, например, упускать из виду, что решение на ликвидацию соплеменников и сограждан представляет нравственный выбор и нравственное действие.  Нетрудно также вообразить нравственные трудности, неизбежно связанные с тем, чтобы идентифицироваться с человеком (людьми), возжелавшими спасения собственной души этой ценой, и тем более счесть такую идентификацию – идентификацией на христианской основе.  Наконец, не является ли такой выбор к христианству самоуничтожающимся и в действительности самим фактом своего совершения отвращающим от него?

Разумеется, выработка такой компромиссной доктрины и системы является делом сколь важным, столь и нетривиальным.

По большому счету, разрешить эту задачу пытались только византийцы, которым требовалось разъяснить себе, нужно ли, и если да, – то зачем и почему – сохранять империю, развивать ее устройство, экономику, цивилизацию и проч., вести войны etc. (а не раздать всё имущество соседям, самим же пуститься в бродяжничество и юродство).  В позднейших государствах, включая Российскую империю, всего этого размышления было, во-первых, “не трэба, ибо обер-прокурор лучше знает”, а во-вторых, богословская школа была задавлена до почти отсутствия, и лучшее, на что ей хватало сил, это стараться – в полу-коме – удержать основания древней традиции (причем как раз в мистической области, где церкви была оставлена отдушина, а не в социальной или государственной, откуда она была вытеснена).

В результате (за вычетом, пожалуй, попыток Тихомирова) самое недавнее (из значительных сочинений), что имеется на эту тему (соотношения христианства и социального) в православной мысли – сочинения тысячелетней давности.  Которые, сказать помягче, имеют ограниченную актуальность для жителей нехристианской неимперии (без перспектив, к тому же, восстановления византийского типа общества); и это еще не самое главное изменение, которое с тех пор произошло.  В результате, практически все сдвиги в сознании людей, все культурные вызовы остались проигнорированы восточнохристианской мыслью (именно живой мыслью, а не отсылками к сочинениям авторов, включая и Брянчанинова, ни один из которых даже не обращался к дилеммам, обозначеным выше.)

Это же, помнится, отмечал и Флоровский, указывавший (в 1920-х гг.), что богословие предреволюционной России не смогло разработать важнейшие требовавшие тогда ответа темы, в частности человеческой свободы (в т.ч. и в приложении к вопросам гражданской и политической форм свободы).  Православию вообще нечего оказалось сказать по поводу тех проблем, которые тогда волновали людей в мирской жизни.  Сегодня же от него, кажется, никто никаких слов уже и не ждет.

В этом отношении современный доминирующий узус (по употребленному Константином Крыловым выражению) восточного христианства действительно оказывается “религией монашества”, как о том любят говорить.  А не религией, например, в том числе лекарей, учителей, воинов, композиторов (хотя бы церковных, вроде Бортнянского), или даже императоров.  Если узус когда-либо оказывается склонен прославлять мирян (не обязательно в качестве статустных святых, но тем или иным образом одобрямых образов для подражания), то как правило это оказываются либо “благоверные государи” и приравненные к ним лица, “оказавшие важные услуги Церкви”, либо страстотерпцы.

Мирянин, даже самый несомненно-христианский по своему исповеданию и поведению, творящий добро и излучающий любовь в мире, самоотверженный, но без драматизма столбования и громкого “свидетельства”, не имеет высоких шансов быть не то что канонизированным, но каким-то отчетливым образом выставленным в качестве одобряемой модели существования (что как раз и имеет значение).

Иными словами, узус резко перекошен в сторону вне-социальных образов бытия по сравнении с социальными.  Его акцентировка расчитана на срочную эвакуацию (из этого мира), с подразумеваемым “после меня хоть потоп” (а иногда и “вокруг меня”, а не только “после”).

Парадокс узуса (повторю еще раз) состоит в том, что монашеское, отшельническое, асоциальное и контрсоциальное мироощущение, мироощущение отрешения и бегства от общества, объявляется не глубоко внутренним делом удалившегося от мира пустынника, а, напротив, ему придается совершенно противоположная роль базиса для выработки норм и предписаний социального существования .  Доминанты контрсоциального бытия, без сколь-либо значительного сублимирования и преобразования переносятся в среду, по отношению к которой они антагонистичны и в чистом виде с которой несовместны (точно так же как кислород необходим для дыхания, но человек не может дышать чистым кислородом, или сожжет легкие).

Излишне говорить, что при таком (отрешенческом, эвакуационном) подходе всякое строительство и утверждение земной жизни – государства, здравоохранения, культуры, образования (за рамками семинарского) – оказывается не только ненужным (ибо выходит за рамки отшельничества), но и вредным, т.к. отвлекает, рассредотачивает от богомыслия, и к тому же препятствует умножению воспитующих скорбей (изобретением лекарств, медицинских операций, улучшением гигиены, качества пищи и т.п.).

Если всё земное добро – зло, то земного добра делать не надо – вот каков последовательный вывод из этого узуса, и если не все до него доходят, то лишь потому, что они “недостаточно хорошие христиане”.

Цепочка, очевидно, такова: всё зло – из-за (и в) богоотделенности; оная усиливается, если ценить что-то от мира сего; следовательно, чтобы нам спастись, да горит он синим пламенем.

Всё это, при последовательном вживлении в сознание, вовсе не безобидно, как я отметил выше, и приводит к сеянию смерти и несчастий, разрушению оснований земного жизнеустройства, и в конечном счете сметанию данного народа с лица земли (с замещением его если не пустотой, то менее христианскими или нехристианскими народами).

Разумеется что отдельный религиозно-чуткий мирянин может сколь угодно остро сознавать преходящесть земного добра (при этом вовсе не факт, что всё земное преходяще) и то, что его абсолютизация (в смысле полноты вложения в него души и забвения отмирного) ведет к усилению богоотделения, однако индоктринировать это чувство в массовом порядке, до еще утверждать его как социально-вербализуемое, а не интминое (т.е. внесоциальное, подчернуто-отграниченное от социальной сферы в человеке) представление, требуя таким образом ниспровержения и поругания “общественного” добра – значит отрицать общество и развязывать расчеловечивающее зло и страдания, которые в нем хоть как-то придавлены, уничтожать средства к его выживанию и сдерживанию человека в рамках человеческих, а не животных.

(Ап. Павел, возможно, это сознавал.)

Я бы напомнил также, что Христос явился в обществе, где этика повседневного худо-бедно была утверждена, в том числе и Его же прошлыми заботами (на горе Синай и после этого), особой остроты не составляла, и можно было от освоенной ступеньки переходить к понятиям более трансцендентным.  О нынешней России, да и прошлой, этого не скажешь.

Вы спрашиваете, какова сопряженная фраза к “Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и все остальное приложится вам” [обратите внимание: сказано “прежде”, а не “только”].  Такие фразы, разумеется существуют, скажем: “отдай кесарю кесарево”, которое не будет особой натяжкой понимать расширенно: как “отдай миру мирово” (не в злых, разумеется, делах, а в добрых).

Но прежде всего приходят на ум слова: “не искушай Господа Бога твоего”.

С подвариантами: 

“А другие, искушая, требовали от Него знамения с неба.”
 

“Вышли фарисеи, начали с Ним спорить и требовали от Него знамения с неба, искушая Его.”
 

“И подошли фарисеи и саддукеи и, искушая Его, просили показать им знамение с неба.”

С позволения, для связности изложения я процитирую целиком соответствующее место, как весьма относящееся к делу:

“Потом берет Его дьявол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногой Твоей.  Иисус сказал ему: написано также: не искушай Господа Бога твоего.”

Считать, что “всё остальное приложится” само по себе, непременно и без волевого и физического усилия – это и есть аффронт Господу Богу по “2-му искушению”.  И потому не только что скорее всего неблагочестиво, но вероятно что и не “приложится”. 

Помните анекдот про гибнущего в потопе благоверного иудея, которому Бог послал три лодки, а тот всё ждал, когда же Он его спасет (от потопа, а не в смысле Вечности)?  Так вот, чтобы спастись, нужно во-первых, хватать посылаемую лодку, а во-вторых, сначала ее делать, а не утруждать безнужно этим занятием Бога.  У нас тут, как бы, богочеловеческий процесс, а не исключительно божественный.  (См. ниже об автономной области.)

В более широком же плане, подразумеваемое узусом поведение вдобавок еще представляет разновидность покушения на самоубийство.  Посему, дабы не провоцировать Божий гнев искушением Его и покушением на лишение себя и/или ближних жизни, дело человека на земли, в том числе, – сбивать молоко в сметану, а уж когда его из этой сметаны изымать или не изымать – Там разберутся.

Вообще, это пассивистское мировоззрение, весьма распространенное (последний раз, помнится, я о нем беседовал с Тер-Оганяном [РосПЦ], утверждавшим, что если презреть все материальные факторы и правильно молиться, то и выйдет империя [которую он желал], – сама собой из воздуха образуется), так вот, это мировоззрение имеет две версии:

Сильную:  Что непременно в каждом мирособытии присутствует Бог и осуществляет его.  Отсюда “всё должно произойти само собой”, по Божьей воле и, некоторым образом, Божьему действию исключительно, и помимо людей; нам самим делать ничего ни в коем случае нельзя.  Если же рожь сама не сеется, это явный знак, что посевные Господу неугодны.

Слабую: (По существу то же, что сильная, только вид сбоку.)  Бог может не присутствовать, но если он не вмешивается в какое-то нестроение или несчастье, то такова его воля, чтобы оно произошло.  О том, что существует весьма обширная сфера, в которой людям предоставлено Творцом разбираться в своих делах самим (и отвечать за качество своих усилий) – почему-то не предполагается.  Не предполагается также, что Богу может быть угодно, чтобы люди успешно разрешали встающие в этой области задачи (лечили и воспитывали детей, писали поэмы, строили дома...), и именно этого он от них, в данной области, вероятно, и желал бы.  (Опять же, “таланты”.)

Между прочим, из представления вовлеченности Бога во все дела и события (в смысле сильной версии) или санкционируемости (от противного, “попущением”) Им этих событий (в смысле слабой версии), неизбежно вытекает Его ответственность за всё творимое зло; на что почему-то не обращается внимания.  Как видно, посылка об отсутствии области, оставленной Творцом для преимущественной автономии человека и мироприроды, имеет весьма далеко идущие последствия.

Кстати, вот, из свежей печати, словно иллюстрация к сказанному.  Будете отрицаться, что это и узусное воспитание в том числе?  Или хвалить описанное как должное христианское смирение перед попущением выше?  А ведь действительно – монастырь.  Разве что не соловецкий.

«Несколько лет назад мне пришлось объездить с десяток мелких городов на восточной Украине. Главным шоком этой поездки оказалось то философское спокойствие, с которым местное население воспринимало условия своей жизни. То, что пенсии, к примеру, полностью перекрывались квартплатой и коммунальными платежами, вообще не было предметом обсуждения: ну так сложилось, что поделаешь? Надо выкручиваться. И, самое страшное, ни у кого не вызывало никаких эмоций полное отсутствие медицинского обслуживания. Человек умер от банального аппендицита просто потому, что приехавшая скорая, оценив на глаз обстановку в доме, уехала, не забрав больного. В больнице нет ничего, даже обычных бинтов и йода, забирать имеет смысл только такого больного, который будет в состоянии сам оплатить не только труд врачей и медсестер, но и каждую ампулу потраченного на него лекарства. Семья рассказывала об этом совершенно спокойно, сожаление высказывалось лишь по тому поводу, что директор местного завода, у которого покойный работал шофером, был в это время в командировке. Оказался бы начальник в городе – оплатил бы лечение, а так – что поделаешь, судьба. Никаких следов памяти о том, что каких-то пять-шесть лет назад все было иначе. Это была воплощенная мечта наших доморощенных либералов – люди, абсолютно убежденные в том, что государство им ничего не должно. Только воплощенная в жизнь, мечта эта совершенно не походила на вожделенное “гражданское общество”. Эта была та же самая Украина века эдак XVII, какие-то мифические времена Богдана Хмельницкого, Гонты и Кривоноса. Люди, совсем недавно жившие в одном из главных промышленных и научных центров Союза – а дело происходило в Днепропетровской области, и местный завод некогда был подразделением легендарного “Южмаша”, – легко и быстро вернулись к психологии прапрадедов, забитых крестьян, полагавшихся только на себя, живущих натуральным хозяйством и озабоченных только тем, чтобы не подвернуться под горячую руку приезжего шляхтича. А здоровье – оно как погода, что поделаешь, все под Богом ходим.  Больше это ощущение меня не покидало. И потом, уже в России, я ловил себя на том, что везде вижу ту же самую картину – народ, все глубже погружающийся в древний крестьянский фатализм – пусть еще не окончательно, как на Украине, но неуклонно движущийся в том же направлении...»

Это просто какой-то amor fati по-русски.  Вон, еще один очевидец вторит:

«Странно, даже не ожидал от "новой" НГ такой нормальной статьи. Это может Вагнер не нашел в статье ничего нового (я думаю потому, что он, наверное, с Украины), а я, к примеру, ну никак не мог понять, почему моя украинская теща все бубнит "лишь бы не было войны". Какая война, на дворе 21 век. Я людям с Украины какие-то шмотки покупаю тут за бугром, к себе регулярно вызываю, а они смотрят на меня какими-то пустуми глазами, как будто им завтра в крематорий. И видно, что люди не выделываются. Им при их беспросветной жизни действительно ничего не нужно и неинтересно.»   [1, 2]

Воистину,

Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит
И смотрит на пустынный луг.
В избушке мать над сыном тужит:
“На, хлеба, на, на, грудь соси,
Расти, покорствуй, крест неси”.
. . . . .

Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?

(Впрочем, об этом разве что на углах не кричат.  Полез за точным текстом стиха, открываю первую найденную страницу и тут же:  «Истмат утверждал: все закономерно и будет лучше. Православие утешает: что Бог ни делает – все к лучшему. Эти две фаталистские идеи срезонировали в России. Оттого мотивация у народа на общественные деяния падает до нуля...»  Шпенглер уже скоро век как писал о явлении уже более высокого уровня, хотя той же природы: «Совершенствование Я, нравственная работа над Я, оправдание Я верой и добрыми деяниями, уважение Ты в ближнем ради собственного Я и его блаженства... Именно это кажется настоящему русскому чем-то суетным и достойным презрения.»)

Кстати, вот еще из недавнего: пастырское поучение ex cathedra известного духовного лица о том, что 9 мая 1945 года состоялась победа сатанинских сил.

Вероятно, что вот этих сатанинских сил (описанных, кстати, одним из воспитателей автора поучения):

Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.

 

* * *

Постучись кулачком - я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Твоего я не слышала стона,
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
 

Здесь любопытно еще вот какое наблюдение (обсуждение которого имеет, разумеется, смысл в предположении, что задача немедленной и полной эвакуации не ставится).  Шафаревич, описывая гностические секты, выделяет в них между прочим следующие общие черты, близким (хотя, безусловно, заостренным) образом напоминающие посылки узуса:

«Основной мировоззрения всех разветвлений этого движения [катаров] было признание непримиримой противоположности материального мира, источника зла, – и мира духовного, как сосредоточения блага.  [...]  катары, называвшиеся монархическими, верили в единого доброго Бога, творца мира, но предполагали, что материальный мир создан отпавшим от Бога его старшим сыном – Сатаной или Люцифером. Все течения сходились на том, что враждебность двух начал – материи и духа – не допускает никакого их смешения. Поэтому они отрицали телесное воплощение Христа (считая, что тело Его было духовным, лишь имевшим видимость материальности) и воскресение мертвых во плоти.  [...]  Бога Ветхого Завета, создателя материального мира, [катары] отождествляли со злым богом или с Люцифером. Новый Завет они признавали заповедями доброго бога.»

«[...] ядро мировоззрения еретических сект можно понять как антитезу к идеологии средневекового католицизма. Средние века были грандиозной попыткой западноевропейского человечества построить свою жизнь на основе высших духовных ценностей, осознать ее как путь к достижению определенных выдвинутых христианством идеалов. Речь шла о преобразовании человеческого общества и мира, целью был переход их в некоторое высшее состояние, их преображение. Религиозной основой этого мировоззрения было учение о воплощении Христа, освятившем материальный мир путем соединения божественного и материального начала – и тем указавшем путь человеческой деятельности.»

«Нет спору, Средние века давали не меньше поводов, чем любое другое время, для неудовлетворенности жизнью и протеста против ее темных сторон. Но, хотя обличение тогдашнего общества и церкви играло большую роль в проповеди ересей, вряд ли можно их рассматривать просто как реакцию на несправедливости и несовершенство жизни. По крайней мере, те ереси, о которых мы говорили, не призывали к улучшению церкви или мирской жизни; анабаптисты, например, не примкнули ни к протестантской реформации, ни к оказавшемуся весьма действенным движению католической реформации. Учения этих сект призывали к полному уничтожению католической церкви, к разрушению тогдашнего общества, а до тех пор, пока такой возможности не представлялось, – к уходу от мира, его враждебному игнорированию.»

«Именно против основных идей средневекового мировоззрения, которые мы выше схематично очертили, были направлены ереси. Их учения, собственно, и являются непосредственным отрицанием изложенных выше положений, лишь облаченным иногда в мистическую форму. Учение катаров о сотворении материального мира злым богом или отпавшим от Бога духом, имело целью разрушить веру в то, что воплощение Христа благословило плоть и мир, создать пропасть между материальной и духовной жизнью и оторвать членов сект от участия в жизни, руководимой Церковью. В более символической форме это же противопоставление Божества и мира выразилось в ненависти к материальным изображениям Христа и Бога Отца – символам материального воплощения. Интересно, что с этим связана древнейшая из известных в Западной Европе ересей. Еще Клавдий, епископ Турина, в 814-839 гг. велел убрать из церквей своей епархии все иконы и кресты (9, т. II, с. 50). Проповедовал уничтожение икон и умерший в 841 г. Агобард, епископ Лионский (9, т. II, с. 43-46). Несомненно, таково же происхождение захватившего Византийскую империю в VIII веке движения иконоборцев, о котором мы здесь не говорили, чтобы не расширять еще больше круг рассматриваемых нами ересей. В нем видную роль играли павликиане – непосредственные предшественники катаров. Та же тенденция разрыва связей между Богом и миром, духом и материей приводила к отрицанию воскресения плоти у катаров. С ней связано враждебное отношение к кладбищам у вальденсов, традиция захоронения мертвых на пустырях и дворах.»

«Против деятельного участия человека в окружающей жизни было направлено учение катаров о том, что добрые дела не могут привести к спасению, а как источники гордыни – вредны. Ту же функцию имели общие для катаров и вальденсов запреты ношения оружия, клятвы, участия в суде. Катарам же некоторых течений вообще запрещалось иметь общение с мирскими людьми, за исключением попыток их обращения. Еще более радикальны были идеи “свободных духов” и адамитов – отрицание собственности, семьи, государства, всех норм морали.»

«Все эти частные положения сводятся к одной цели: преодолению того соединения Бога и мира, Бога и человека, осуществленного воплощением Христа, которое является основой христианства (по крайней мере, в его традиционном толковании). Для этого имелось два пути: отрицание мира или отрицание Бога. Первым путем шли манихейско-гностические секты, учение которых отдавало мир во власть злому богу и признавало единственной целью жизни – спасение от плена материи (для тех, для кого это возможно). Пантеистические секты, наоборот, не только не отказывались от мира, но провозглашали идеи господства над ним (опять-таки для избранных, причем другие, “грубые” люди включались в категорию мира). В их учении можно найти прообраз идеи “покорения природы”, ставшей столь популярной в последующие века. Но господство над миром считалось достижимым не на пути исполнения замысла Бога, а путем отрицания Бога, превращения самих избранных “свободных духов” – в богов. Социальное проявление этой идеологии можно видеть в крайних течениях движения таборитов. Наконец, анабаптисты, по-видимому, пытались осуществить синтез обеих тенденций. В “воинствующей” фазе они проповедовали господство избранных над миром, причем идеи господства совершенно вытесняли христианские черты их мировоззрения (например, Мюнцер писал, что его учение в равной мере доступно христианам, иудеям, туркам и язычникам). В “мирной” же фазе, как можно видеть на примере Моравских братьев, верх брало бегство от мира, осуждение его и разрыв с ним всех связей – материальных и духовных (например, арестованный властями в 1527 г. Михаэль Затлер из Моравских братьев на следствии сказал, что он не стал бы помогать своему отечеству и христианам, даже если бы в страну вторглись турки).»

«Идеи хилиастического социализма составляли органическую часть этого мировоззрения. Требование уничтожения частной собственности, семьи, государства и всей иерархии тогдашнего общества имели целью выключить участников движения из окружающей жизни и поставить во враждебные, антагонистические отношения к “миру”. Несмотря на то, что эти требования занимали количественно небольшое место в общей идеологии еретических сект, они были столь характерны, что в значительной мере могли служить определяющим, родовым признаком всего движения.»

Я бы еще имел добавить и о некоторых других сторонах дела, но для начала, вероятно, сказанного достаточно.

К тому, что “Избавиться от гордости можно только многими скорбями”.

Я бы поосторожничал с программатическим прописываение страданий как универсального оздоровительного средства (на манер того лекаря, у которого от всех болезней было одно лекарство: касторка).  Это, быть может, верно, что страдания могут сделать человека чутким и восприимчивым (не только к трансцендентному, но и к мирозданию вообще, всему в нём).  Однако они с равным успехом могут отвратить человека от Бога, и таких случаев более чем угодно.

Достаточно вспомнить классическое “возвращение билета” Ив. Карамазовым (в своем роде, ново-Иовом, хотя бы и за других), и то, что все попытки ответить на него – обернулись беспомощным лепетом, а ведь Достоевский привел случай быть может литературно выигрышный, но далеко на самые метафизически тяжелый и трудный из вообразимых.

Можно также вспомнить, как во время гражданской войны многие веровавшие до того люди не смогли совместить увиденное ими с верой в существование Бога, милосердного и неравнодушного к человеку.  Вот, например, Шафаревич вспоминает о том поколении:

«Вы знаете, тут все очень сильно зависит от поколения. Сергей Иванович Вавилов принадлежал поколению людей, предшествующих моему, поколению моих учителей и родителей. Мне кажется, в основном интеллигенция и того поколения была все же нерелигиозной. Почти все с кем я сталкивался из этого поколения, мне рассказывали очень похоже. Рассказывали, что в молодости, до революции, они были горячо и без сомнения верующими. Воцерковленными, тогда в некотором смысле автоматически. Рассказывали, что молитва была чем-то ежедневным и привычным. Учитель по Университету, Борис Николаевич Делоне мне говорил, я помню: “Вы знаете, Игорь, я понимаю, что это совершенно глупо, но и до сих пор меня иногда тянет на молитву”. Отец мне рассказывал, что когда они классом перед Пасхой причащались – в салки потом играть было невозможно, потому что каждый каждому хотел поддаваться.»

«Но революция и гражданская война сильно изменила психологию. Отец мой тоже говорил – что-то, что он увидел и пережил за годы гражданской войны лишило его веры в какого-то благого для человека Бога, Бога с которым возможен личный контакт. Хотя под старость, я видел, что он часто крестился.»

«И я это я от очень многих слышал.»

«Нет, были, безусловно, среди них и люди, которые остались верующими и я знал таких. Но это было скорее исключение.»

– А что касается Вашего отца: это трагедия войны на него так подействовала?

«Гражданской войны. Да.»

– Но такое трагедийное состояние ведь может и способствовать пониманию Христианства, которое основано на тайне Креста, мученической жертвы...

«Я думаю это уже в следующих поколениях – тех, которые это рассматривают как чей-то опыт.»

* * *

Мне мой дядя, старший брат отца, рассказывал о жившем с ними в 40-х гг. (после войны) соседе, из северных крестьян, но очень образованном, серьезном, глубоком и молчаливом человеке.  Однажды он обронил:  “Боженька-то и есть самый главный грешник: допустить, чтобы столько людей погибло!”

So much for school of hard knocks.